В романе «Преступление и наказание» одним из важнейших элементов является особая театральность действия, какая-то сценичность. Еще для раннего творчества Достоевского было характерно сравнение жизни с маскарадом, грандиозным кукольным театром. «Начиная с «Двойника», но особенно активно с конца 1850-х годов и далее влияния, идущие, от народного театра и народной драмы, участвуют в образовании особой разновидности реализма, который Фёдор Михайлович называет «фантастическим». Ряд сцен, тем, образов в «Преступлении и наказании» соотносится с поэтикой народного драматического искусства. В романе представлены небольшие красочные народные сценки, диалоги на улицах, в питейных домах, близкие к городской Балаганно-зрелищной культуре, но наибольший интерес в этом плане представляет вся сюжетная линия, связанная с семьей Мармеладовых. Все подробности жизни этой семьи вынесены на всеобщее обозрение, сопровождаются смехом и жадным любопытством зрителей. Не случайно Достоевский подчеркивает, что в проходной комнате Мармеладовых постоянно настежь все двери, любое событие у них моментально привлекает зрителей со всех сторон, становится поводом для скандала-спектакля. И в народных драматических представлениях отсутствует, как правило, сцена, кулисы, местом действия может стать любое место. Ряд реплик и замечаний писателя акцентирует внимание на этой особенности жизни Мармеладовых. Например, в сцене смерти Мармеладова: «Хоть бы умереть-то дали спокойно! — закричала она на всю толпу, — что за спектакль нашли!». Полицейский «старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы» во время последней молитвы «один только огарок освещал сцену». Один из гостей на поминках — канцелярист «без речей». Реплики-насмешки Катерины Ивановны над гостями и хозяйкой напоминают реплики артистов «в сторону» (произносятся они шепотом и сопровождаются смехом): «Смотрите на неё: вытаращила глаза, чувствует, что мы о ней говорим, да не может понять, и глаза вылупила. Фу, сова! ха-ха-ха! ...Кхи-кхи-кхи! (...) Посмотрите на этого с нечистым лицом: это какая-то сопля на двух ногах! А эти полячишки... ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! (...) Ха-ха-ха! — залилась она, обращаясь опять к Раскольникову, опять кивая ему на хозяйку и радуясь своей выходке.— Не поняла, опять не поняла! Сидит разиня рот, смотрите: сова, сова настоящая, сычиха в новых лентах, ха-ха-ха!».

Особый трагикомический эффект (чередование трагического с комическим также характерно для народной драмы) достигается за счет того, что Катерина Ивановна пытается представлять благородную даму, что совершенно не соответствует её поведению, обстановке, кухарочьим перепалкам с хозяйкой (чья речь обрусевшей немки мастерски пародируется) с откровенной грубостью и вызывает еще больший хохот зрителей, воспринимающих её как шута, развлекающего публику:

– Ах, бог мой! — всплеснула она руками, — ваш муж пьян лошадь изтопталь. В больницу его! Я хозяйка!
– Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна...
– Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель говорить мне Амаль Людвиговна, я Амаль-Иван!
– Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то я буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится».

Правила этой жизни — игры в благородное семейство — усваивают и дети. Мальчик сидит «точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтобы идти спать». Полечка в разговорах с матерью «всеми силами хитрила, чтобы представиться все понимающей».

Состав «действующих лиц» всех скандалов-спектаклей тоже может быть сопоставлен с героями народных представлений (Катерина Ивановна, пьяный муж, хозяйка, генерал, священник, доктор, городовой, гости-зрители). В каждом подобном представлении участвуют и зрители. Они подбивают участников на различные действия, Катерина Ивановна постоянно вступает в оживленные диалоги-перебранки с ними. Различные эксцентричные выходки, тоже более свойственные балаганным представлениям, дополняют картину (Мармеладова таскают за волосы по комнате, Катерина Ивановна бросает в генерала чернильницу, пытается броситься на хозяйку с кулаками, сорвать с неё чепчик и растоптать, в хозяйку один из гостей попадает стаканом, целясь в Лужина; вещи Мармеладовых хозяйка выбрасывает из дома). Апофеозом этих событий является завершающая сцена на поминках, после которой Катерина Ивановна бросается «искать справедливости» к генералу, а потом действительно уже тащит детей на настоящее уличное представление. На поминках Амалия Ивановна после «схватки» с Катериной Ивановной в комичном виде представляет своего фатера: «Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что её фатер аус Берлин будь ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и все делаль этак: «пуф! пуф! пуф!», и чтобы действительно представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула обе руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку».

Речь героев в таких сценах обычно представляет из себя крик, визг, громкую брань. Все реплики Катерины Ивановны выкрикиваются, состоят из всхлипываний, эмоционально окрашенных вопросительных и восклицательных предложений, элементов причитаний. Например, в сцене смерти Мармеладова: «– Добился своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа,— ну, что теперь делать! Чем я похороню его! А их-то, их-то завтра чем накормлю?». Все это вместе взятое делает жизнь Мармеладовых непрерывным ритуально-театральным действом. Выводя детей на уличное представление, Катерина Ивановна стремится отмежеваться от уличных выступлений шарманщиков: «Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети и вовсе не так, как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем на улицах, а споем благородный романс...». Интересно, что песни, которые пытается исполнить Катерина Ивановна, были наиболее характерны и для народной драмы (это песни литературного происхождения, пользовавшиеся большой популярностью и перешедшие в народные представления). А последние дни жизни Катерины Ивановны напоминают именно представления балаганно-карнавального типа (обостренное требование правды и справедливости, крики, драки, раз-личные шутовские выходки, смех зрителей), но в этом трагически перевернутом, по мысли Достоевского, мире все заканчивается не торжеством главного героя народных представлений, а трагедией, сумасшествием, смертью.

Думается, что к балаганно-ярмарочным представлениям близки некоторые «выступления» Разумихина с его приговорами-прибаутками, пословицами, меткими словечками. Интересно в этом смысле целое представление, которое он разыгрывает, показывая Раскольникову новую одежду и стремясь развлечь его, а также изложение своей версии преступления. Демонстрация нового платья начинается со слов: «Смотри-ка сюда, милый человек». После шутовского рассуждения о головных уборах Разумихин продолжает:

– Оцени-ка, Родя, как думаешь, что заплатил? Настасьюшка? — обратился он к ней, видя, что тот молчит.
– Двугривенный, небось, отдал,— отвечала Настасья.
– Двугривенный, дура! — крикнул он, обидевшись, — нынче за двугривенный и тебя не купишь, — восемь гривен!.

Речь Разумихина пересыпана приговорками («Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу; подмахни-ка ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пуще патоки»; прибаутками («Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Ну вот и пивцо!»; пословицами и поговорками («То-то вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, а деловой человек слушает да ест, а потом и съест»; «Мы только пару поддадим»; «Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав»; излагая свою версию преступления, Разумихин мастерски представляет речь крестьянина Душкина, Миколки-красилыцика, передавая в лицах их разговор со следователем, вставляя при этом собственные меткие замечания. Например: «Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, а вынес ему билетик — рубль то есть, потому-де думал, что не мне, так другому заложит, все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому я этого Душкина знаю…». Самым благодатным зрителем и слушателем Разумихина писатель делает кухарку Настасью, она смеется над его прибаутками, подыгрывает ему, с удовольствием пьет с ним чай, разговаривает. А сами сцены с Разумихиным с их грубовато-шутливым непринужденным тоном строятся на контрасте с тем, что творится в это время в душе преступника.

Внимание к фольклоризму творчества Достоевского в области театрального действия, недостаточно явному на первый взгляд, помогает осмыслить всю философско-поэтическую систему писателя, общие приемы его творчества, неповторимые особенности реализма, а также формирует внимательное отношение к тексту, заставляет вживаться в художественную ткань произведения.

Кроме того, изучение фольклоризма Достоевского поможет понять одну из общих закономерностей литературного развития — сближение творчества русских писателей второй половины девятнадцатого века с устным народным творчеством, постижение ими сути народного характера, народной культуры.