В «бесконечном лабиринте сцеплений» художественного мира Льва Толстого существуют «ориентиры», помогающие ближе подойти к самому процессу великой духовной и «умственной работы» писателя. Такие ориентиры (а это могут быть и персонажи, и сюжеты, и ситуации) являются в произведениях Льва Николаевича на протяжении всего его творчества и представляют собой — каждый — некое диалектическое единство, очевидное или менее очевидное для читателя. Менее заметно такое единство в фигурах солдат и крестьян, но и они могут быть рассмотрены в контексте творчества автора. Персонажу, несущему в себе хотя бы один из коренных вопросов человеческого бытия, «тесно» порой в рамках одного произведения. Писатель видит, что не может «положить пределы» характерам и лицам: отсюда — развитие персонажа внутри произведения, отсюда обращение к такой весьма условной форме, как эпилог, и откровенное признание в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»: «Ни время, ни мое уменье не позволили мне сделать вполне того, что я был намерен...» — словно оправдывается Лев Николаевич Толстой перед читателем. Но слышится здесь не столько попытка оправдания, сколько удивление Толстого-художника величию, огромности мира, который открылся ему в процессе работы. Замысел произведения, названного «Войной и миром», оказался растущим, меняющимся, неохватно расширявшимся по мере его художественного и философского осмысления.

В одном из вариантов предполагаемого предисловия к роману, написанного примерно в одно время со статьей «Несколько слов...», высказано то же самое состояние души писателя, осознающего невозможность объять необъятное. «То мне казался ничтожным прием, которым я начинал, то хотелось захватить всё, что я знаю и чувствую из того времени, и я сознавал невозможность этого...» Л. Толстой видит свою задачу «в описании жизни и столкновений некоторых лиц в период времени от 1805 до 1856 года». Хронологические рамки определенны, ограниченны, но писателю трудно найти пределы характерам, отсюда рождение новых сюжетных линий и пределов. «...Я никак не могу и не умею,— признается писатель,— положить вымышленным мною лицам известные границы — как-то женитьба или смерть, после которых интерес повествования бы уничтожился. Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам, и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса». Это характернейшая черта толстовских произведений, подходящих к финалу с героями, не только не исчерпавшими себя до конца в перипетиях романа, но таящими в себе возможность и силы для дальнейшей полнокровной жизни без сюжетных повторов, возможность обновления и сопряжения с другим временем. Именно эта особенность толстовского героя позволила автору «переводить» его из произведения в произведение, провести его через многие сюжетные сцепления, хронологически близкие или достаточно отдаленные друг от друга. Сам факт нового обращения Льва Толстого к тому или иному персонажу говорит о многом: это и намерение в другом времени и с новых позиций взглянуть на человека; и возможность «досказать» недосказанное; и попытка найти логическое завершение развития характера, особенно заинтересовавшего автора. Новое художественное осмысление «старого» персонажа — это и направление развития мысли Л. Толстого, его миросозерцания, свидетельство тому, что проблема, связанная с данным лицом, по-прежнему «горяча» для писателя.

Как известно, на многие годы «горячим» оставался для Л. Толстого материал, связанный с декабристами. И в эпилоге «Войны и мира» в споре Пьера и Николая Ростова намечается, начинает жить новый сюжет. Зарождающаяся новая «война» видится писателю в этом, казалось бы, успокоившемся человеческом мире. По разные стороны границы добра и зла окажутся Пьер и Николай Ростов. «Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он и душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.

— Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив её. — Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга — условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь».

В вариантах эпилога «Войны и мира» Л. Толстого занимает вопрос: что это за люди, которые «идут без причины убивать своих ближних»? Какие это люди, что побуждает их? «Каким образом люди, группируясь в форму войска, отступают от свойств человеческой природы?» Речь идет о «совокупно совершаемом преступлении» — войне, но вопросы, поставленные автором, выходят за пределы узко военных в область общечеловеческих отношений. Эти вопросы прямо направлены и на фигуру Николая Ростова.

Человек «даровитый, ограниченный» — так его определит писатель в самых ранних набросках и планах будущего романа. Натура непосредственная, цельная, Николай плоть от плоти той «ростовской породы», которую с такой симпатией описывает автор. С его «психологической доброкачественностью хорошего среднего человека», молодой Ростов один из тех, на ком и кем «мир держится». Такой персонаж необходим Льву Николаевичу как утверждение того реального, земного, патриархального, что порой разрушается рефлексией и раздвоенностью интеллектуальных героев. Но есть в характере Ростова такое, что, не нарушая цельности и гармонии образа, особенно подчеркивает его ограниченность и высвечивает в фигуре Николая черты, настораживающие читателя.

Чувство «нежности и восторга» испытывает юный гусар при виде императора Александра. «Все — всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе...» «Ему хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он готов и счастлив «умереть за своего царя», за это «солнце». Ростов один из тех «девяти десятых людей русской армии», которые «в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия». Из уст «обожаемого» государя слышит Ростов слова, которые станут его жизненной нормой, правилом. Император Александр произнес, отводя просьбу одного из приближенных: «Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня». И «Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним».

Ростова страшно томит и пугает та внутренняя «мучительная работа», которая поднялась в душе его при виде всего, что совершалось в Тильзите во время торжеств перемирия. Но, не привыкший к такому умственному и душевному напряжению, молодой Ростов не справляется с этими своими «странными мыслями». Ему легче, спокойнее, надежнее оставаться в состоянии «нежности и восторга» по отношению к государю и всему тому, что происходит по его велению. Жизнеустойчивость, определенность, которую колеблют эти «странные мысли», вновь становится незыблемой, стоит прибегнуть к привычному и простому «восторгу» и не рассуждать.

«И как вы можете судить, что было бы лучше! — закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью.— Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!.. Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты, и больше ничего, — продолжал он. — Велят нам умирать — так умирать. А коли наказывают, так значит — виноват; не нам судить... А то коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни бога нет, ничего нет, — ударяя по столу, кричал Николай...— Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё,— заключил он». Ростов основывается на странной перевернутой логике: не «виноват — наказывают», а «наказывают — значит, виноват». «Здравый смысл посредственности» не позволяет ему думать и заглядывать дальше и глубже, чем определено законом. Да и вообще он сам не привык и не хочет думать. Сам он может «встряхнуть» управляющего Митеньку, усмирить взбунтовавшихся богучаровских крестьян, то есть то, что он называет «рубить и не думать».

«Все, что написано мною в эпилоге, не выдумано мною, а выворочено с болью из моей утробы»,— писал Лев Толстой. Мысли о «границах свободы и зависимости», о «давлении на личность высшей власти», о нравственном отношении к «совершаемому совокупному преступлению», войне — мысли эти во многом найдут художественное воплощение в образе Николая Ростова.