Серое, безжизненное небо. Тучи растут, скрывая солнце, слезами стараясь омыть землю. Но слезы не кончаются, и тучи набухают вновь. По улице идет одинокий прохожий. Он то и дело останавливается, подставляя усталое, осунувшееся лицо редким каплям начинающегося дождя. Его лицо похоже на маску, восковую, небрежно вылепленную рукой мастера, однако в редкие мгновения оно оживает и в глазах появляется непонятная грусть. Тогда прохожий, одергивая свой рваный пиджачок и зябко ежась, ускоряет шаг. Он идет без цели, заглядывая в лица людей с невообразимой тоской, и мрачнеет еще больше.
Этот человек я. Когда-то я был похож на этих кукол мироздания, рабов времени, брезгливо отшатывающихся от грязной промокшей фигуры. Я был писателем. У меня был пытливый ум – ум ученого, исследователя. Я писал фантастические романы, приключенческие повести, часами безвылазно просиживая в библиотеке в поисках материала. Мои герои переживали удивительные приключения, волнующие эмоции – все, о чем я когда-либо мечтал и что хотел испытать. В один из таких вечеров в библиотеке в руки мне попала необыкновенная книга. В ней рассказывалось об удивительных мирах, где невозможно скрыть суть вещей, где можно узнать ответ на любой из вопросов, описывались удивительные случаи и способы излечения, гадания и других вещей. По натуре человек увлекающийся, я сразу вцепился в эту книгу. С превеликим трудом, я выменял ее на три моих романа, и в тот вечер, когда шел домой с этой книгой, я был абсолютно счастлив. Открывая дверь квартиры, я напевал какой-то популярный мотивчик, мечтая о том, как засяду за книгу.
«…Остановись! – гласил эпиграф на первой странице. – Ибо после прочтения этой книги пути назад не будет, и ты уже не сможешь позабыть, ослепнуть, закрыть глаза на суть мира сего. Не повторяй мою ошибку, коль слаб духом и не пытлив умом…»
Дальше цитата обрывалась, а имя автора уже наполовину стерлось. Снедаемый любопытством, я перевернул страницу, и перед глазами развернулась феерия букв, знаков, чертежей и картинок. Не в силах оторваться, я читал, пока так и не уснул в кресле.
… Яркие сполохи над мертвой долиной. Ноги увязают в песке, легкие раздирает трупный запах. Вокруг абсолютная тишина, не прерываемая даже шелестом песка под ногами. То тут, то там из зияющих ран полуразрушенных зданий выглядывают тени. Редко навстречу пройдет безразличный ко всему прохожий. Стоячий воздух, ни ветерка, ни дуновения. И все в неживой, гнетущей, обволакивающей тишине…
Я проснулся с криком, судорожно глотая воздух. Передо мной на столе лежал карандашный рисунок, забытая книга лежала в кресле. Вроде все нормально, но рисунок…
Обычный город. Дома, снующие по тротуарам люди, но только почему окна домов больше походи на черные провалы? Почему на лицах людей смех и слезы одновременно? А лужи? Лужи, в которых отражалось серое от смога небо, казались почти черными, со странным блеском…
Со сдавленным стоном я выронил карандаш, который все это время держал в руке. Пейзаж походил на мой вид из окна, но это был мертвый город…Мертвый город, думающий, что он жив.
В остаток ночи мне так и не удалось уснуть. Пометавшись по комнате, я вновь вернулся к книге, навлекшей на меня столь странный сон… видение… обычный сон…
В девять часов меня разбудил звонок – редактору срочно понадобилась моя копия романа, ибо аврал, катастрофа, семь лет невезенья и весь мир против одной маленькой редакции.
Я слушал, не раскрывая глаз. Как же охота спать… А перед взором стоял, подобно укору совести мой редактор. Какой он маленький, лысенький, на фоне этой… этой… Тело само приняло вертикальное положение. Этой серой темницы? Среди изможденных лиц, глядящих с животной покорностью? Что за?..
Но нет, перед глазами лежала залитая теплым светом комната, в слегка мерцающем от солнечных бликов зеркале бликов отражался почти светящийся стол из светлого дуба, темным пятном на котором лежала книга. Толстая, почти черная книга, обвитая тонкими, будто бы выцветшими нитями серебра… Странно, вчера она казалась тоньше…
– Голубчик, ну сколько же вас можно ждать? – добравшись до издательства с ветерком, я был принят маленьким ураганом. – Ну у меня же сроки! Сроки, вы понимаете? А ведь еще и полработы не сделано!
– Антип Геннадьевич, ну вы же меня знаете! Ну, в самом деле!
Ну, устал я переминаться с ноги на ногу, ожидая пока редактор, похожий в своем сером костюме на маленького жука, сложит свои крылья и прекратит жужжать!
– В общем так, уважаемый! Еще раз подобная безответственность и…– он посмотрел мне прямо в глаза. А у меня в голове опять всплыла серая комната с голыми стенами, с похожим на тюремное окошко, всплыло лицо, исхудавшее, усталое… А затем всплыло и имя…
– Антип Геннадьевич, – с каким-то отстраненным безразличием услышал я собственный голос, – А как там поживает Зинаида Степановна?
Редактор побелел до такой степени, что можно было пересчитать каждую вену под кожей.
– Сколько вы хотите? Сто? Двести? Тысячу? – расширенные, почти черные глаза смотрели на меня с ужасом, и только один вопрос в этих глазах светился со злобой черным пламенем: как узнал? Под этим давлением я слепо нашарил ручку двери и бросился вон из здания. Я мчался по улице, стараясь не глядеть в лица прохожим; я бежал домой, а в голове взрывались все новые картины:
…девушка, ухаживающая за бредящей матерью… но мать не должна это знать, иначе поймет, что сын так и не приехал…
…злобный взгляд в сторону деда. Когда же наконец достанется наследство?..
…тоскливый взгляд в небо… Почему у других, а не у него?..
Их было много – надеющихся, страдающих, исходящих злобой и завистью. Молчащих и не имеющих право заговорить….
Вот и дверь, родная, спасительная, отсекающая от остального вулканирующего мира. Милая, залитая светом квартирка, шаловливый блик на резной раме зеркала, все тоже отражение в его хрустальных недрах, но… Впервые за сегодняшний день, влекомый любознательностью, я заглянул себе в глаза…
…я видел мать. Ее крохотный огонек жизни, тухнувший по мере разгорания соседнего – моего…
…я видел себя мальчишкой после драки. Не побежден, но чувства гордости нет, есть лишь боль в побитых коленках и боль в боку моих соперников, куда пришелся удар…
…я видел себя уже взрослым, видел, как у чудом спасшегося из-под колес моей машины пешехода дрожат коленки, чувствовал, как начинает вновь выползать забитое было в угол заикание…
…я был в древнем мире, глядя, как рушатся цивилизации; видел, как рождаются великие гении, и сжигаются на кострах невинные люди…
…я был в осажденных крепостях, я был в Хиросиме, я был в Нагасаки, я был там, видел эту язву Земли, чувствовал ее, и ничего не мог сделать… И я видел многое… многое другое…
В течение недели меня вышибли из издательства, друзья стали избегать, журналы отказывались выслушать меня. Все чаще меня называли безумцем, в глазах окружающих все чаще светились страх и жалость. Я уходил из дома, прятался от толпы, возвращался, пытаясь прокричаться сквозь стены недоверия и веселья, но тщетно. Чаще перед носом закрывались двери, чаще перед глазами всплывали картины, а с языка срывались незнакомые слова… глупцы! Я видел, я мог рассказать… но не мог исправить…
Серые тучи постепенно расползались, уступая взгляду далеких звезд. Робкий месяц спрятался за очередной крышей, и тишина обняла спящий город. Одинокий прохожий все шел по улице, не надеясь уже никого встретить, не надеясь заглянуть в глаза. Он продрог, он устал. Продрог от ледяных взглядов, устал от объятий тишины. Он уже давно оставил попытки рассказать – черные картины вызывали раздражение, а он видел к чему оно вело. Но видел он и иное… Он смотрел, и его постаревшее лицо озаряла теплая, почти детская улыбка. Он уходил вдаль, в темноту, ибо только во тьме лучик света виден ярче, даже если этот свет – надежда…
Автор: Коломова Дарья Владимировна
