Анна Андреевна Ахматова вошла в русскую литературу как представительница яркого и во многом самобытного направления Серебряного века – акмеизм. Она вместе с мужем Николаем Гумилёвым стояла у истоков создания этого литературного течения.
Возникшая в конце девятнадцатого века поэтическая школа символистов переживала жесточайший духовный и творческий кризис, распадаясь от внутренней дряхлости и под ударами возникших в десятые годы новых литературных течений. Но ни акмеизм, не футуризм, воинственно противопоставлявшие себя символизму, по самой своей природе не способны были принести обновление русской поэзии, сделать её рупором передовых идей времени. Вышедшие в эти годы первые книги Ахматовой, голос которой на протяжении полустолетия выделялся в многоголосом хоре русской поэзии двадцатого века, сразу принесли ей всероссийскую славу, сделали её имя самым популярным из круга её соратников по «Цеху поэтов», объявившему себя новой литературной школой – «акмеисты».
Анна Ахматова выделялась и отделялась строгой простотой и ясностью стиха, при общем и для акмеистов и для их предшественников стремлении отгородить поэзию от больших животрепещущих тем времени, ограничить творчество узким кругом личных переживаний и душевных движений.
Началом исторического крушения стали для Ахматовой, как и для многих её современников, первая мировая война и Октябрьская революция, которая сделала невозможным прошлым всё, что с детства окружало поэтессу, входило в её духовный мир, было источником пафоса её лирики. Еще в 1917 Ахматова пишет:
Не ласки жду я, не любовной лести,
В предчувствии неотвратимой тьмы...
Такой «неотвратимой тьмой» представилась ей впоследствии революция, совершённая рабочим классом России. Ей казалось, что «все расхищено, предано, продано», что «чертой смерти мелькало крыло», что «все голодной тоской изглодано». Неприятие происходящего отчетливо выразилось в начальных строках, впоследствии отброшенных самой Ахматовой, стихотворения «Мне голос был. Он звал утешно.», написанного в 1917 году. Тот же мотив прозвучал и в стихах, написанных в июле 1921:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Эти и другие строки, написанные Ахматовой в первые послеоктябрьские годы, показывают, что, тысячами нитей связанная со старой Россией, она не поняла того, что принесла её родине Октябрьская революция. Символично, что в том же 1921 году Ахматова возвращается к стихотворению «Мне голос был. Он звал утешно», — и создает новую его редакцию. Она переделывает начало и завершает стихотворение строками, решительно отвергающими недостойные речи тех, кто предлагает ей покинуть родную землю:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный
Оставь Россию навсегда
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Отвергая «утешные» голоса, зовущие на чужбину, куда ушли её современники – Иван Бунин, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, не желая есть «пахнущий полынью» чужой хлеб, Ахматова осталась на родине с готовностью разделить её пусть пока ещё непонятную и страшную судьбу. Стихи, написанные Ахматовой между 1917 и 1941 годами, наглядно показывают, что не сразу, не вдруг лирическая муза её освоилась с новой действительностью, начала звучать в унисон с чувствами, которыми жил народ в бурную первую четверть века своей послеоктябрьской истории. Читая стихи тех лет, чувствуешь, как трудно духовно сложившемуся, глубоко органическому лирику разрывать связи с прошлым.
Важнейшим рубежом на творческом пути Ахматовой стал 1941 год – начало Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. В Ленинграде осенью 1941 года Анна Ахматова всем сердцем ощутила испепеляющий зной дыхания большой войны. Любовь к России спасла поэтессу в 1917 году от соблазна уехать за границу, в эмиграцию. Любовь к родной земле, попираемой пятой чужеземца, любовь укрепленная опытом и мудростью прожитых трудных лет, ввела русскую поэтессу Анну Ахматову в круг русских советских поэтов.
Страницы истории русской поэзии первой половины двадцатого века, на которых вписаны названия и дооктябрьских и послеоктябрьских книг Ахматовой, обогатились записью, знаменующей новый этап в её жизни и творчестве.
Замкнутая отрешенность интимно-лирической темы, свойственная всем этапам творческого пути Ахматовой в довоенные годы, отступает перед горячей патриотической, общественной взволнованностью, уступает место благородному гуманизму человека, потрясенного судьбой родины, участью своих сограждан, их страданиями и болью. Образ России, страдающей, вынужденной отступить на восток, но непобежденной и непобедимой, встает перед читателем в строках, обдуманных и прочувствованных в тяжелые дни осени 1941 года:
От того, что сделалось прахом,
Не сраженная смертным страхом
И отмщенная зная срок,
Опустивши глаза сухие
И сжимая уста, Россия
В это время шла на восток.
И себе же самой навстречу,
Непреклонно, в грозную сечу,
Как из зеркала наяву,
Ураганом с Урала, Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
Много глубокой скорби в стихах, написанных Ахматовой в дни ташкентской эвакуации. Много материнской печали о загубленных детях, о согражданах-ленинградцах, сраженных холодом и голодом блокадных дней.
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг – он дышит,
Он живой ещё, он всё слышит:
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба…
Горькие, терпкие строки! Но нет в них ни безнадежности, ни отчаянья. В них звучит гнев и уверенность в неизбежном, неотвратимом возмездии. И вера в будущее, олицетворенное в детях, спасенных от смерти:
Победа у наших стоит дверей…
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей,
Так мы долгожданной ответим.
Невиданные испытания, перенесенные народом, обострили духовное зрение Ахматовой, безгранично расширили круг её видения. И может быть, впервые в своей жизни она ощутила во всей полноте свою слиянность с землей, на которой родилась, на которой вкусила и от радости и от горестей бытия.
На сотни верст, на сотни миль,
На сотни километров
Лежала соль, шумел ковыль,
Чернели рощи кедров.
Как в первый раз я на неё.
На Родину, глядела.
Я знала: это все моё —
Душа моя и тело.
«Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
