Мне особенно запомнился эпизод из главы «Трясина». Ночь. Спокойная тишина леса нарушена грохотом снарядов, треском пулеметов. Зарево боя здесь, в лесу, придает всему происходящему какой-то фантастический, сказочный оттенок. Отряд Левинсона отступает, командир с болью и сочувствием глядит на своих партизан.

Они проходили мимо него, эти люди, — придавленные, мокрые и злые, тяжело сгибая колени и напряженно всматриваясь в темноту; под ногами у них хлюпала вода.

Неожиданная остановка. Впереди — трясина! «...Везде, преграждая дорогу, тянулось вязкое, темное, непроходимое болото... Только один путь вел отсюда — это был пройденный ими путь, туда, где мужественно бился шахтерский взвод».

В отряде возникает паника, в отчаянии и гневе партизаны обвиняют во всех бедах командира. Эта сцена представляется мне кульминационной: здесь наиболее ярко проявляются организаторские-способности Левинсона — руководителя, сила его командирского слова, его власть над людьми. В самый критический момент Левинсон находит единственно верное решение, чтобы выполнить приказ — «сохранить отряд как боевую единицу».

Внутреннее состояние командира Фадеев передает в его портрете: «И вдруг он действительно появился среди них, в самом центре людского месива, подняв в руке зажженный факел, освещавший его мертвенно-бледное бородатое лицо со стиснутыми зубами, с большими горящими круглыми глазами, которыми он быстро перебегал с одного лица на другое».

Крайнее напряжение воли, всех душевных сил Левинсона, кульминационность эпизода подчеркиваются и авторскими ремарками («нервный, тонкий, резкий, охрипший голос», «взглянул... по-волчьи щелкнув зубами», «выхватив маузер»), и повелительными интонациями в речи командира:

Слушать мою команду!.. Слушайте все! Привяжите лошадей!

Дальше следует картина нечеловеческих усилий партизан, которые строят гать под неприятельскими пулями. Эта сцена, несомненно, перекликается с горьковской легендой о Данко: толпа и вожак, ночь и лес, враждебные людям. И тут, и там люди выходят к солнцу, к свету. Заключительные строчки главы «Трясина» похожи на стихотворение в прозе:

Люди побросали горящие головни, которые они до сих пор несли почему-то в руках, увидели свои красные, изуродованные руки, мокрых, измученных лошадей, дымившихся нежным, тающим паром, — и удивились тому, что они сделали в эту ночь.

Теперь перелистаем несколько страниц и обратимся к финалу «Разгрома». Левинсон вместе с восемнадцатью прорвавшимися партизанами спускается в долину. Неожиданная картина мирного труда людей, на первый взгляд, совершенно не вяжется с только что отгремевшим боем, с горечью больших утрат. Слышен девичий хохот, возбужденные голоса, перестук машин, «шла своя — веселая, звучная и хлопотливая — жизнь».

«Золотистые шапки жирных стогов и скирд» свидетельствуют о довольстве жизнью. Даже сама природа полностью раскрылась навстречу мирному труду: «простор высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем», синева «полноводной речицы», «...синели хребты», и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко». Природа пригоршнями рассыпает свои дары изумленным людям, их настоящему и счастливому будущему.

Эта картина кажется нереальной, она как бы символизирует счастье всех людей, то, за что борются Левинсон и его отряд, за что погибли их товарищи. И эта кажущаяся нереальность не расслабляет, а, наоборот, напрягает, собирает человека, укрепляет веру в его правое дело, напоминает о долге: «нужно было жить и исполнять свои обязанности...»