Принято считать, что антиутопии – жанр-страшилка, которым западных людей потчевали интеллектуалы (да и не только они), рассказывая сказки о страшном-престрашном тоталитарном СССР – «империи зла». Империя рухнула, жанр антиутопии утратил свою актуальность…
Но утратил ли? Перечитывая произведения одного из любимейших моих мыслителей Жана Бодрийяра, я остановился на обороте, которым он охарактеризовал постмодернистскую «реальность» – «реализованная утопия». Случилось сие после прочтения романа Джорджа Оруэлла «1984».
Сложив воедино сентенции Бодрийяра и Оруэлла, я получил занимательную картину, которая говорит о прежней актуальности такого жанра, как антиутопия. Картина эта как раз и показывает, что «современная» постсовременность и есть то, от чего предостерегал Оруэлл.
Итак, главным героем романа, по моему мнению, выступает не служащий Уинстон Смит, а Большой Брат. Кто он? Что он? Большой Брат пришел на смену умершему богу, заменяя его на посту всезнающего и всевидящего творца-судьи: «Большой Брат следит за тобой».
Что же наша современность? Есть ли у нее Большой Брат? Несомненно. Это масс-медиа, которые проникая во все поры жизни не оставляют места для жизни частной: все должно быть на виду, все должно демонстрироваться, все должно быть контролируемым и показным. Иронично, но одно из первых реалити-шоу, в которых и действует логика всеобъемлющего контроля и ликвидации частной жизни, называлось «Большой Брат». Открывая глянцевый журнал, включая телевизор, путешествуя по необъятным просторам Интернета, мы вторгаемся в жизнь других, другие вторгаются в нашу жизнь (социальные сети, блоги). В результате человек превращается в сверхнадежный и сверхпроводимый проводник.
Не упустить из виду – вот главная цель масс-медиа, потому одна из героинь Милана Кундеры, тоскуя по тайне, по личной жизни, с отчаянием восклицает: «Нас спасет только огонь крематория. Это единственная настоящая смерть».
Тотальный контроль в романе Оруэлла осуществляют мониторы, которые стоят в каждой квартире. Тут даже глубоко копать не нужно: такой монитор имеется в каждой квартире и сегодня – это телевизор. Уже упомянутый Бодрийяр замечает, что телевизор – не просто элемент интерьера, он – особый элемент, некий метафизический стержень, вокруг которого и разворачивается домашняя обстановка. Телевизор стоит в специальном месте – в углу или в центре, на специальном возвышении/подставке, что опять же возвращает нас к мифологии: телевизор – жертвенник, где каждый день приносится в жертву наше свободное время. Телевизор сегодня, как и монитор у Оруэлла, тотален – оба они никогда не выключаются, существует практика систематического просмотра телевизора, когда человек смотрит все подряд, от начала и до конца.
Контроль легче осуществлять над теми, кто не имеет эмоций. Поэтому в «1984» самым страшным грехом есть наличие эмоций (этот момент также использован Жан-Люком Годаром в фильме-антиутопии «Альфавилль»). Все эмоции, кроме ненависти (к главному врагу – некоему Бену Гольдштейну) и коллективизма, убиты. В этом контексте важно также и отношение к сексу – в романе Оруэлла действует Антисексуальная лига, главная цель которой свести секс к сфере производства (вспомним воспоминания Уинстона Смита о невыносимости заниматься сексом с его официальной женой), но никак не удовольствия.
Казалось бы, здесь никаких точек прикосновения с современностью нет: наоборот, мы настолько захлестнуты сексуальной революцией, что говорить о каких-то ограничениях в этой сфере смешно. Но присмотримся поближе. Парадокс сексуальной революции в том, что она привела к полному уничтожению секса как непосредственного контакта двух людей между собой. Это было достигнуто размыванием идеи пола (сегодня мы все больше наблюдаем появление андрогенов-гермафродитов, которых сложно отнести к определенному полу – Мадонна, Леди ГаГа, Мэрилин Мэнсон); немаловажную роль здесь отыграла и «чума ХХ века» – СПИД. Секс должен быть безопасным – твердит нам реклама, что ликвидирует сам секс как таковой: из рискованного предприятия, граничащего со смертью (вспомним Зигмунда Фрейда), секс превращается в обмен знаками-симулярами, процесс абсолютно нейтральный и безразличный. Андрогену не нужен партнер; вспомним стриптиз: это декларация абсолютной независимости женщины от мужчины. Стриптизерша раздевается сама, одевается сама, в свою очередь мужчина получает удовольствие от своей пассивной роли. Стриптиз – контакт без контакта. Сверхпроводник не проникает в другого сверхпроводника, освобожденный секс – это секс без контакта с другим.
Эмоциональная атрофия также присутствует в современном человеке. Ведь постсовременность основывается на серийном воспроизводстве «копий без оригиналов», беспрерывном тиражировании, потому она принципиально не способна на продуцирование новизны. Так рождается скука – главный бич современного «субъекта». Скука, умноженная на безопасность, отдаляет человека от непосредственного контакта с другим человеком и с реальностью.
Нельзя обойти вниманием и феномен новояза. Он – порождение циничной риторики политического манипулирования, «всеобщего оборотничества» слов; слова новояза лишенные означаемого, денотата, потому словом можно назвать все, что угодно, а это, в свою очередь – простор для упомянутой политической риторики. Вспомним мантру романа:
ВОЙНА – ЭТО МИР
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ – ЭТО СИЛА
Вспомним название и функции министерств: Министерство Правды занимается тем, что обманывает людей, в Министерстве Любви людей пытают и т.д. Классическим примером современного новояза может служить личность Усамы бен Ладена, попавшего под логику оборотничества новояза: выращенный в США для борьбы с советскими войсками в Афганистане, он восстал против «родителей», став виновником терактов 11 сентября 2001 года.
Для постсовременности новояз имеет важнейшее значение. Возьмем товар: сегодня товаром (то бишь «благом», которое способно обмениваться на другое «благо») есть все – от религии, философии, идеологии до прокладок и зубной пасты. Все грани, различия, иерархии, «кастовые» статусы, если хотите, стираются перед тотальной демократизацией, которую несет логика товара. Отсюда растут ноги гипертолерантности, где любое отличие воспринимается как покушение на товарную логику. Всеобъемлющая либеральность товара потому сразу превращается в диктатуру: не хочешь быть товаром – заставим, или уничтожим. Отсутствие отличий возвращает нас к скуке: без-различие порождает безразличие. Логика товара ультрадемократична и дословно означает: отныне каждый человек – не уникальный микрокосм, а взаимозаменяемый «субъект» (как тут не вспомнить многочисленные талант-шоу, Книгу рекордов Гиннесса, или выигрыши в лотерею).
Важнейшая черта новояза: тенденция к упрощению языка (слово «очень хорошо» меняется на «плюсхорошо», а слово «плохо» – на «антихорошо»), что в свою очередь, ведет к упрощению мышления, формированию его «одномерности» (Г. Маркузе). «Одномерность» мышления означает отсутствие всякой критики. Не случайно попытки Смита что-то изменить заканчиваются провалом и «перековкой» самого Смита в послушного гражданина. Так же и в постсовременности: любой элемент критики, серийно умножившись, растворяется в самых порах массовой культуры, становясь ее неотъемлемым элементом.
В результате массового контроля со стороны масс-медиа теряется ощущение реальности: многократно повторяющиеся кадры взрыва башен Всемирного Торгового Центра рано или поздно рождают вопрос: а было ли это на самом деле? Может, сама эта паранойя повторения вопит в порыве инфантильной истерики: «Нет, этого не может быть»?
Это же мы видим и у Оруэлла: О’Брайен, оказавшись верным служителем Партии и Большого Брата, раскрывает секрет успеха манипуляции: объективной реальности не существует, все, что мы называем внешним миром – результат работы нашего сознания (которое успешно поддается «промывке»). И Смит с ужасом задает себе вопросы: а существует ли на самом деле Большой Брат? А существует ли на самом деле Бен Гольдштейн (или это просто искусственно созданный образ врага, так нужный любому обществу)? А война, в которой постоянно пребывает Океания – одно время с Евразией, другое – с Востазией? Была ли она вообще? Ведь он сам был работником Министерства Правды, главная цель которого деформировать представления о той же реальности – вырезать из газет имена неугодных и репрессированных Партией членов, менять «Востазия» на «Евразия» и наоборот, как только менялся противник в войне, и т.д.
Единственным показателем реальности служила память (вспомним, как судорожно Смит старался добиться подлинных воспоминаний от старика, который еще помнил, как было раньше, до Ангсоца). Но именно память и стерла Партия. То же мы наблюдаем и сегодня: человечество устало от бремени истории, оно стремится к забытью в вечно пульсирующем «сегодня», потому-то мы и живем «после современности», в эпоху «конца истории» – Бодрийяр полушутливо предлагал отменить 90-е и сразу перенестись в 2000-е, ведь если время кончилось, зачем тянуть?
«1984» не имеет хэппи-энда: Уинстон Смит станет марионеткой Партии. Имеет ли хэппи-энд наша история, наше время, наша постсовременность?..
P.S. В 1984 году разворачиваются действия еще одной антиутопии, на сей раз кинематографической – фильма «Груз 200» Алексея Балабанова…