Акакий Акакиевич Башмачкин — сын бедных родителей, людей самых обыкновенных, о которых только и можно вспомнить, что они, как и все люди, ходили в сапогах и раза три в год меняли подметки. Никогда в жизни с Акакием Акакиевичем не происходило ничего особенного. Никто, даже сам Акакий Акакиевич, не помнил годы детства, а также время, когда он поступил на службу в один из многочисленных петербургских департаментов. Сколько ни переменялось директоров и всяких крупных и мелких чиновников в департаменте, Акакия Акакиевича видели все на одном и том же месте, тем же чиновником для письма; многие, даже не на шутку утверждали, что он так и родился в департаменте, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте он не пользовался никаким уважением: сторожа не только не вставали с места, но даже не обращали внимания, когда он проходил; начальство относилось к нему пренебрежительно и, когда что-нибудь давали ему переписывать, говорили только: «перепишите». Его товарищи постоянно над ним смеялись, насколько хватало их канцелярского остроумия.

Акакий Акакиевич молчаливо переносил все насмешки, только если уже слишком досаждали его: толкали, например, под руку, мешая писать, он обыкновенно говорил: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» И в его голосе слышалось тогда что- то странное, жалостное. Служил он очень ревностно, и даже, можно сказать, относился к своему делу с большой любовью. И в течение многих-многих лет он, постоянно только переписывая бумаги, так свыкся со своим делом, что отказывался от какого бы то ни было другого занятия. Вне переписывания бумаг для него, казалось, не существовало ничего, так свыкся он со своим делом. Как-то раз в департамент приехал новый директор и, заметив старание Акакия Акакиевича, попробовал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписывание: именно, из готового уже дела велел ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место. Дело состояло в том, чтобы переменить только заглавный титул да глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он совершенно вспотел, тер себе лоб и, наконец, сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор на службе оставили его в покое. И он всецело отдавался своему делу, только и думал, что о бумагах. Идя из департамента, он не обращал на улице внимания ни на какое происшествие, спешил домой поскорее пообедать и снова засесть за переписывание. Так, из года в год текла его чиновничья жизнь и лишь изредка дополнялась зимою заботами о починке платья. Его вицмундир и шляпа были чрезвычайно ветхи и испачканы.

В один из зимних морозных дней, Акакий Акакиевич почувствовал, что его как-то особенно начинает допекать мороз. Придя в этот день домой, он занялся исследованием своей шинели, усеянной солидными заплатами и служившей главным предметом товарищеских насмешек. В результате осмотра, оказалось, что шинель, в трех местах протерлась так, что Акакий Акакиевич решил отнести её к Петровичу—портному, шившему почти на всех мелких чиновников столицы.

Петрович, как и большинство русских портных, частенько выпивал. Акакий Акакиевич знал Петровича хорошо; знал, что когда Петрович трезвый, то он имел обыкновение заламывать такую цену, что и сам-то её не стоил; когда же он был под хмельком, то делался необыкновенно уступчивым. Вот в таком-то состоянии Акакий Акакиевич и хотел застать Петровича, заранее ассигновав на починку никак не больше рубля. Войдя к Петровичу, Акакий Акакиевич, по его суровому и сосредоточенному взгляду, сразу догадался, что Петрович — трезв. Поздоровавшись с портным, Акакий Акакиевич рассказал ему, в чем дело. Надо заметить, что Акакий Акакиевич объяснялся больше предлогами: начинал фразу и целую её половину заменял всё значащим «того». Петрович разложил давно знакомую ему шинель и покачал головой, понюхали табачку и, наконец, заявил, что поправить эту шинель нельзя, что придется сшить новую рублей за полтораста. При слове — новую, у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, начал было он умолять как-нибудь починить старую, но Петрович стоял на своем, считая подобную починку лишнею тратою времени и денег. Акакий Акакиевич вышел от Петровича совершенно уничтоженный. Никого и ничего не замечая, он шел и думал только о шинели. Наконец, он решил, что все это произошло только потому, что Петрович был трезв, и, вероятно, чем-нибудь рассержен, а вот если пойти в воскресение и тихонько от жены дать Петровичу гривенник, тогда он будет сговорчивее. Так рассуждал Акакий Акакиевич и в первое же воскресение отправился к Петровичу. Но, ни гривенники, ни просьбы не могли изменить решения Петровича. Хотя Акакий Акакиевич знал обыкновение Петровича заламывать Бог знает какую цену, и что он согласится сшить новую шинель и за 80 рублей, но все-таки и эта сумма была слишком велика для чиновника, и всего-то получавшего в месяц 40 рублей. Еще половину можно было бы найти. Акакий Акакиевич имел обыкновение, с каждого потраченного рубля, откладывать по грошу в небольшой ящик; и в течение нескольких лет он накопил таким образом около 40 рублей. Другую же половину он решил собрать, уменьшив обыкновенные издержки: изгнать употребление чая по вечерам, не зажигать свечей, ступать на улице по камням, как можно осторожнее, чтобы не истрепать преждевременно подметок. Ко всем этим лишениям ему сначала было очень трудно привыкнуть, но со временем он приучился даже совсем голодать; зато он питался духовно, нося в мыслях идею о новой шинели.

Каждый месяц он хотя бы один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели: где лучше купить сукна, какого цвета и в какую цену. Дело пошло быстрее, чем он ожидал. Дополнительно директор назначил ему не сорок, а шестьдесят рублей. Это обстоятельство значительно ускорило дело. Через полгода деньги были собраны и шинель была готова. Петрович принес её утром, как раз, как идти Акакию Акакиевичу в департамент. Акакий Акакиевич отправился на службу в этот день в самом праздничном настроении. Неизвестно, как и почему в департаменте узнали, что у него новая шинель. Начали поздравлять и приветствовать его, так что он сначала стал было улыбаться, но потом ему сделалось стыдно. Все говорили, что надо «вспрыснуть» новую шинель. Акакий Акакиевич настолько растерялся, что начал даже уверять, что это вовсе не новая шинель, что это только так, и шинель эта — старая. Один чиновник, сказал наконец: «так и быть, я сегодня именинник и поэтому приглашаю вас на вечер». Быть может, первый раз в жизни Акакий Акакиевич отправился на вечер.

Здесь, когда он пришел, было уже очень много гостей и все снова приветствовали его приход. Чувствовал себя Акакий Акакиевич в гостях совсем неловко, он просто не знал, как ему быть, куда девать руки, ноги и всю свою фигуру. Не знал, о чем говорить и порывался проститься с хозяином, тем более, что наступало то время, когда он обыкновенно ложился спать. Но его не отпускали, а за ужином вынудили выпить вместе с хозяином по бокалу шампанского в честь обновки. Наконец Акакий Акакиевич отправился домой. Расстояние было значительное, ему приходилось идти пустынными переулками. Вдруг он увидел, что перед ним стоят какие-то незнакомые люди.

«А ведь шинель - то моя!» - сказал один из них громовым голосом, схватив его за воротник. Акакий Акакиевич хотел было закричать «караул», но в это время получил пинка коленом и упал без чувств. Очнулся он в снегу, сразу почувствовал, что шинели на нем нет; он силился звать на помощь, но голос ему изменял, тогда он бросился бежать домой. Старуха, его хозяйка, поспешно вскочила с постели, услышав стук в дверь и отворив, отшатнулась, когда увидела, в каком виде был Акакий Акакиевич. Рано утром он побежал в полицейскую часть к приставу и умолял его найти шинель. Пристав, вместо того чтобы обратить внимание на главный пункт дела, стал расспрашивать Акакия Акакиевича: почему и откуда он так поздно возвращался? И не был ли он в каком-нибудь непорядочном доме так, что Акакий Акакиевич, выйдя от пристава, сам не знал возымеет ли ход дело о розыске шинели, или нет. Единственный раз в жизни, он не был в этот день в департаменте, и когда он на следующее утро пришел на службу, весь бледный и в старой шинели, рассказ о пропаже многих тронул и товарищи устроили подписку, но собрали очень мало, так как раньше потратились на подписку какой-то книги, с автором которой начальник отделения был в очень дружеских отношениях. Дали ему различных советов, между прочим: обратиться за помощью к одному «значительному лицу». Но «значительное лицо», сам недавно выкарабкавшийся из титулярных советников, принял Акакия Акакиевича с тем особенным тоном, которым он обращался со всеми людьми — ниже его. «Что вы, милостивый государь? — крикнул он на Акакия Акакиевича, - не знаете порядка? Куда вы зашли? Не знаете, как ведется дело?! — об этом вы должны были подать просьбу в канцелярию, она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом уже к секретарю, а тот доложит мне». Акакий Акакиевич начал было его умолять, но «значительное лицо» и слушать ничего не хотел и так распек Акакия Акакиевича, как не распекал его никогда никакой генерал.

Как спустился с лестницы, Акакий Акакиевич об этом не помнил. Он шел, спотыкаясь и сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех сторон, из всех переулков. На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. Явление одного страннее другого грезилось ему во сне, то видел он свою новую шинель, то бредил Петровичем, или распекшим его «значительным лицом». После этого он умер.

Почти через неделю, за ним присылали из департамента сторожа с требованием явиться, но сторожу объяснили, что Акакия Акакиевича уже нет в живых. Смерть Акакия Акакиевича ничем не изменила петербургской жизни. После его смерти долго носились по Петербургу слухи, что какой-то мертвец, очень похожий на Акакия Акакиевича, время от времени появлялся в окрестностях Калинкина моста, нападал на прохожих и без разбору стаскивал с них шинели. Это утверждали многие чиновники, обыватели и даже будочники.