Чудиком звали Василия Князева не просто так. Он, как говорится, был человек особенный — с доброй душой, но вечно с ним что-нибудь случалось. Простодушный, совестливый до крайности, с таким, знаешь, чистым сердцем, что аж стыдно становилось, когда рядом был.
Дали ему отпуск — поехал к брату на Урал, двенадцать лет не виделись. Перед отъездом купил в магазине гостинцев: печенья, конфет — племянникам. И тут на полу видит пятидесятирублёвую купюру. Деньжища в те времена. Он — не думая — громко: «Граждане, кто потерял?» Все молчат. Ну он и отдал продавщице. И только выйдя, понял — это ж он сам уронил. А вернуться — не решился: совесть не позволила. Подумал, вдруг скажут — врёт, хочет чужое.
По дороге на вокзал всё думал, как жене объяснить, что сам же свои деньги и потерял. Приехал к брату. Хотел телеграмму отправить жене — мол, добрался. Написал с душой, поэтически, чуть ли не в рифму. А телеграфистка на него глянула строго и говорит: «Вы взрослый человек, а не в детском саду». Пришлось переделывать.
У брата встретили неплохо, но в доме хозяйничала сноха — Софья Ивановна. Женщина с характером. Работала в буфете, но держалась, будто замначальник. Мужа — брата Василия — гнобила, детей строила, а к Чудику с первого дня отнеслась, как к чему-то мешающему. Он сначала терпел, а потом даже попытался сделать ей приятно: разрисовал детскую коляску. Цветочками, аккуратно, по-сельски.
Думал — обрадуется. А она — как закричит! Чтоб убирался к утру. Чудик растерялся. Он ведь из доброго, из наивного. Ненависть он чувствовал нутром — и не мог в ней оставаться. Уехал сразу.
Не злился, нет. Просто — стало как-то пусто. Потому что, выходит, и доброта — не всегда к месту. А всё равно остался он самим собой — немного смешной, немного странный, но чистый, настоящий. Чудик.