Сатирическая повесть Михаила Афанасьевича Булгакова «Собачье сердце», написанная в 1925 году, была опубликова­на более чем через полвека, в 1987 году, через двадцать семь лет после смер­ти автора. В ней писатель создал гротескный образ совре­менности, когда большевики совершили революцию — насилие над жизнью, над тысячелетиями складывающимися превращениями человечества в цивилизованное общество, а дикого существа — в человека культуры и знания. В этой по­вести Булгаков описал модель такого эксперимента, расска­зав о том, как появилось на свет существо, соединившее в се­бе бродячую дворнягу Шарика и люмпена, алкоголика и трижды судимого Клима Чугункина, и что получилось из по­пытки превратить этого человекопса Полиграфа Полиграфовича Шарикова «в очень высокую психическую личность».

Сама идея превращения животного в человека фантастична, поэтому изобразить это невероятное явление в процессе его из­менения возможно лишь при помощи гротеска. (Гротеск — предельное преувеличение, придающее образу фантастический характер).

Появившийся в результате эксперимента профессора Пре­ображенского «новый человек», который раньше был «ничем», в условиях советской действительности реализует свои агрессивные черты, унаследованные и от дворняги, и от Клима Чугункина, так как именно такие люди были «социально близки» советской власти, ведь даже при жизни Клим Чугункин освобождался от уголовной ответственности по причине своего пролетарского происхождения! Уже в этом факте такая чудовищная фантасмагория! За последнее убийство его приговорили к 15 годам каторги... условно! Как такое можно вообразить!?

Сюжет повести заключен в кольцо превращений — сначала собаки в человека, а потом — несостоявшегося человека — в собаку.

И в начале и в конце повести Шарик вызывает к себе сочувствие и снисходительное отношение, потому что ему присущи «собачьи» черты: он ласковый и благодарный «пес-подлиза». Мы сочувствуем этому одинокому, голодному, паршивому псу, который появился как будто из вьюги и метели поэмы Блока «Двенадцать» и наделен способностью думать и рассуждать по-человечески подобно чеховской Каштанке. Реакция собаки на поведение людей наивна и верна по сути. О поваре, обварившем его кипятком, пес «говорит» себе: «Какая гадина, а еще пролетарий»; правильно оценивает поведение новых хозяев жизни, которые считают себя вправе воровать и утверждать свое право силы: «Я теперь председа­тель, и сколько ни накраду — все на женское тело, на рако­вые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует», — говорит председатель.

Булгаков подмечает удивительную метаморфозу: превра­тившись в человека, Шариков утрачивает симпатичные собачьи качества и обнаруживает те черты, которые он осуждал в людях, будучи собакой. Он становится такой же «гадиной» как тот повар, поведение которого он осуждал («…а еще пролетарий») и таким же хамом, вором и притеснителем, как тот же председатель. Эти черты он, очевидно, унаследовал от Клима Чугункина. А вот злобность и агрессивность собаки проявились в нем вполне.

«Вот бы тяпнуть его за пролетарскую мозолистую ногу», — мечтал укусить швейцара пес Шарик, ведь собаке так свойственно кусаться. Когда кто-то сказал о нем: «Не бойтесь, он не кусается». — «Я не кусаюсь!» — удивился пес.

«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза.

В Шарикове-человеке теперь эта злобность целенаправ­ленна. Это, в первую очередь, агрессия невежды против культуры: «Сову раздеру опять» — (сова — воплощение мудрости). Объектом ненависти Шарикова становится профессор Преображенский, выдающийся ученый, гуманный человек, его «благодетель», которого он, будучи собакой, почитал как «божество» и даже готов был перед ним «сотворить намаз». Теперь свою неполноценность, свою несостоятельность Ша­риков компенсирует тем, что пытается унизить Филиппа Фи­липповича, оскорбляя его, называя его «буржуем», «гнидой», в лучшем случае — «папашей» или «товарищем». Дневник доктора Борменталя пестрит такими записями: «обругал Пре­ображенского по матери», «… произносит все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе». Шариков претендует на жилплощадь профессора, а когда его самого пытаются выселить из квартиры, — «в ответ Шариков показал Филиппу Филипповичу… обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер». И вот он уже, в духе того времени, пишет донос в органы.

Идейным руководителем Шарикова стал председатель домкома Швондер, упрощенную политграмоту которого («взять всё, да и поделить») он легко усвоил, так как лозунг революции («грабь награбленное») апеллировал к самым низменным инстинктам: зависти, мести, стремлению получить все блага за чужой счет, за счет людей, которые, подобно профессору Преображенскому, всего достигли именно благодаря своему уму, таланту, трудолюбию. Шариков не желает работать и отстаивает свое право жить за чужой счет («я без пропитания оставаться никак не могу… где же я буду харче­ваться?»), получать все привилегии. Однако исполнять свои обязанности отказывается: «Я воевать не пойду никуда.», «…воевать — шиш с маслом». И при этом Шариков, трус по натуре, с удовольствием воюет с беззащитными, становясь «заведующим подотделом очистки города от бродячих животных (котов и пр.) в отделе МКХ, безжалостно убивает котов («вчера котов душили, душили…»).

Чтобы показать крушение вековых культурных устоев русской жизни, ввергнувшее Россию в дикость и варварство, Булгаков берет своих героев из самых низших слоев русской жизни, утрируя черты дикости и бескультурья русского народа, вышедшего на авансцену истории. Заострение и преувели­чение характерных черт персонажа — один из приемов создания сатирического образа. Создавая обобщенный образ домкома, писатель акцентирует внимание на его бездеятельности. Члены домкома вместо решения насущных хозяйст­венных задач, собираясь вместе, поют хором.

«Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов», — утверждает профессор. В перспективе жизнь меняется к худшему: «В начале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзают трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении». Разруха, по мнению профессора Преображенского, становится правилом жизни, цивилизованные нормы жизни отменяются.

Пусть раз социальная революция — не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице. Почему калоши нужно до сих пор запирать под замок?… Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор? Почему убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время гаснет раз в месяц?

Попытку оправдать эти явления объективными причинами, разрухой в стране вследствие революции и гражданской войны, профессор отвергает, считая, что разруха вызвана субъективными причинами, нравственными качествами и культурой каждого индивида:

… если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза…, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.

Так, в удивительно точных и остроумных формулировках, вызывающих удивление и смех, заключены глубокие мысли о том, что всякие преобразования в обществе определяются культурой и нравственностью народа. Отсутствие культуры сказывается даже во внешнем обли­ке новых хозяев жизни: «… на шее у этого человека (Шарико­ва) был повязан ядовито-небесного цвета галстук с фальши­вой рубиновой булавкой…, с полу, разбрызгивая веера света, бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами». Со­ответствовать моде и быть «не хуже людей» («пойдите на Кузнецкий— все в лаковых») — вот девиз обывателя. Шари­ков обладает способностью приспосабливаться к выгодным для него людям и обстоятельствам. Теперь он подражает сво­ему покровителю Швондеру, который произвел Шарикова в «товарищи», внушил ему мысль о его пролетарском проис­хождении, определил его на службу, «выправли» ему «бумаги» и внушает мысль о праве на жилплощадь профессора; Швондер вдохновляет Шарикова написать донос на Преображен­ского, — и вот он в новом обличье. Следуя революционной моде, он уже весь, как и Швондер, в коже: кожаные штаны, кожаный пиджак с чужого плеча, ботинки, зашнурованные до колен. Недаром профессор, наблюдая за Шариковым, выслушивая его безапелляционные суждения, говорит: «Швондерова работа».

Вина Швондера, идейного провокатора, очевидна. Но ведь создал Шарикова профессор Преображенский. Значит, и на нем лежит часть вины. И прав в своем злорадстве Швондер, говоря: «В общем и целом вы делали опыт, профессор! вы создали гражданина Шарикова». Профессор должен был предвидеть результат своего эксперимента и отвечать за последствия, аналогично тому, что, задумывая и осуществляя эксперимент над Россией, большевики и Ленин не предвидели той разрухи в стране, умах, нравственном состоянии общест­ва, к которой приведет революция. «Если то, что делают большевики, есть эксперимент, то для такого эксперимента я пожалел бы лягушку», — говорил великий ученый-физиолог И.П. Павлов. О пагубности этого эксперимента И.П. Павлов писал в совет Народных Комиссаров:

…Я вот теперь  как стародавний экспериментатор жизни, хотя и элементарной, глубоко убежден, что проделываемый над Россией социальный опыт обречен на непременную неудачу и ничего в результате, кроме политической и культурной гибели моей родины, не даст.

О пагубности социалистического опыта предупреждал большевиков и Плеханов, и Горький в «Несвоевременных мыслях», и Короленко, который в письмах к Луначарскому призывал вожаков «скороспелого коммунизма отказаться от эксперимента».

Вина Преображенского еще и в том, что бесцеремонной наглости и хамству Шарикова он не может противостоять, так как убежден, что насилием отвечать на насилие нельзя: «Террором ничего поделать с животным нельзя, на какой бы ступени развития оно не стояло…». Таким образом, он считает себя не в праве применить для самозащиты силу, желая хранить «чистые руки». Но сама ситуация ставит профессора и доктора Борметаля перед выбором. Догадавшись, что Ша­риковы признают только силу и только тогда «поднимают хвост», когда понимают, что «бить будут». Борменталь пер­вым решается вернуть Шарикову его первоначальный образ. Иван Арнольдович Борменталь — представитель нового по­коления интеллигенции, который утверждает необходимость человека культуры бороться за свои права.

В обрисовке Преображенского, беспомощного перед по­сягательствами на его права Шариковых и Швондеров, скво­зит ирония, а человека с собачьим сердцем Булгакова изобра­жает с сарказмом. Пессимистически смотрит на народ писатель, отмечая его неразвитость, способность за «кусок колбасы» продать свою свободу (как это случилось с Шари­ком), легко дать себя идейно «обработать» Швондеру и стать орудием для тех, кто у власти. Шариковы опасны для общест­ва, это предвидит Преображенский: «Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески ста­рается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки».

Предвидения Булгакова, к сожалению, оправдались. А «Собачье сердце» осталось самым актуальным произведением и в наше время, так как и по сей день — «разруха в головах», не­уважение к культуре и интеллигенции, желание «взять — и поделить» и «петь хором» характерно для современного обывателя так же, как и для гражданина начала прошлого века.